Везде
On the Uyghur Component in the Formation of the Kimäk Tribal Union [Ob uigurskom komponente v slozhenii Kimakskogo plemennogo soiuza]
Table of contents
Annotation Estimate Publication content
References Comments
Share
QR
Metrics
On the Uyghur Component in the Formation of the Kimäk Tribal Union [Ob uigurskom komponente v slozhenii Kimakskogo plemennogo soiuza]
Annotation
PII
S086954150004183-1-1
DOI
10.31857/S086954150004183-1
Publication type
Article
Status
Published
Authors
Nikolai Seregin 
ORCID: 0000-0002-8051-7127
Occupation: Associated Professor of Department of Archaeology, Ethnography and Museology of Altai State University
Affiliation: Altai State University
Address: 61 Lenin Avenue, Barnaul, 656049, Russia
Vladimir V. Tishin
ORCID: 0000-0001-7344-0996
Occupation: Senior Research Fellow of the Department of History and Culture of Central Asia on the Institute for Mongolian, Buddhist and Tibetan Studies of the Siberian Branch of the RAS
Affiliation: Institute for Mongolian, Buddhist and Tibetan Studies of the Siberian Branch of the RAS
Address: 6, Sakhyanova St., Ulan-Ude, 670047, Russia
Edition
1
Pages
117-133
Abstract

The article examines the problem of participation in the formation of the Kimäk Qaghanate of nomadic groups that were previously part of the population of the Uyghur Qaghanate and migrated westward after its dissolution. We have made an attempt at a comprehensive analysis both of written sources and of archaeological materials. Data provided by written sources are mostly scant; however, comparing texts of various traditions makes it possible, with a certain degree of probability, to find the ethnonym Äymür in the tribal subdivisions both of the Uighurs and of the Kimäks. Another important point is the fixation of the ethnonym Yughur, as a modified form of *Uyghur, in connection with the mention of the Kimäks in one of the texts. An analysis of the recent archaeological excavation data on early medieval monuments of Mongolia, supposedly associated with the Uyghurs, showed the presence of a number of common features shared with the Kimäk complexes of East Kazakhstan. Undoubtedly, the future archaeological research on objects of the last quarter of Ist millennium A.D. will allow us to significantly expand and refine knowledge and ideas about the complex cultural processes that had taken place in Central Eurasia.

 

Keywords
Uyghurs, Kimeks, ethnocultural processes, migrations, Mongolia, East Kazakhstan, written sources, archaeological materials
Acknowledgment
This research was supported by the following institutions and grants: Altai State University [no. 33.867.2017 / PC]; Siberian Branch of the Russian Academy of Sciences [XII.191.1.2; no. АААА-А17-117021310264-4]
Received
24.03.2019
Date of publication
26.03.2019
Number of purchasers
89
Views
726
Readers community rating
0.0 (0 votes)
Cite   Download pdf
Additional services access
Additional services for the article
Services benefits
100 RUB / 1.0 SU
Additional services for the issue
Services benefits
800 RUB / 16.0 SU
1 Едва ли можно сказать, что факт существования в евразийских степях в IX– XI вв. политического объединения, именуемого в науке “Кимакский каганат”1, получил достаточное освещение в историографии. Число обобщающих работ невелико (Кумеков 1972; Golden 1992: 202–205; 2002), что обусловлено преимущественно самим характером источниковой базы. Среди прочих наиболее дискуссионным на сегодняшний день остается вопрос о формировании кимакского племенного объединения — о механизмах этого процесса, компонентах, принявших в нем участие, и наконец о точной хронологии сложения политического союза.
2 Безусловно, этногенетические процессы, если речь заходит об объединениях ко чевников, представляются гораздо более сложными, нежели у оседло-земледельческих народов. Численность и состав любых кочевнических групп варьируются во временной динамике под влиянием экологических и политических факторов, обусловливая текучесть и гибкость социальной организации, и по этой причине они могут рассматриваться скорее как политические, нежели как этнические объединения (Németh 1991: 25–47).
3 В сочинении персидского автора Абӯ Са‘ūда Гардūзū “Зайн ал-ахбāр” (“Украшение известий”), составленном в 60-х годах XI в., приведена генеалогическая легенда кимаков (ﻙﺎﻤﻴﻛ [kymāk]), в некоторых местах ﻙﺎﻴﻤﻴﻛ [kymyāk]), где среди имен основателей семи племен (ﻪﻠﻴﺒﻗ [qbylh]), составивших затем союз, названы имак (ﻙﺎﻤﻴﺍ [’ymāk]) и ими (ﻲﻤﻳﺍ [’ymy]) (Бартольд 1973: 26–27 [перс. текст], 43–44 [рус. перевод]; ср.: Marquart 1914: 89–91; Martinez 1982: 120–121, 123). Несмотря на ряд “народных этимологий” (Бартольд 1973: 44 [прим. 14]; Czeglédy 1973: 259; Зуев 2004: 18), в сущности, это источник, отражающий такое событие, как миграция группы племен на Иртыш и образование там племенного объединения кимаков. Существуют различные версии датировки этой миграции.
4 Й. Маркварт на основе анализа встречающихся в легенде титулов и этнонимов датировал образование кимакского племенного объединения началом VIII в. (Marquart 1914: 95). Турецкий исследователь Ф. Сюмер на основе нескольких некорректных сопоставлений этнонимов пишет о существовании группировки кимаков между реками Иртыш и Кем (Енисей) уже в VIII в., а миграцию на Иртыш других племен относит к IX в. (Sümer 1972: 27–28, 31–32). Как отметил Б.Е. Кумеков, в становлении Кимакского каганата могли принимать непосредственное участие группы населения Уйгурского каганата, мигрировавшие после его падения в 840 г. на северо-запад, где присоединились к ядру уже образовавшегося кимакского объединения (Кумеков 1972: 37–39, 42, 46–47, 112–113, 114). По мнению К. Цегледи, рассказ Гардūзū может относиться к событиям, имевшим место в промежутке 745–766 гг. (Czeglédy 1973: 263–267). Предложенная венгерским исследователем датировка в целом, как показал П.Б. Лурье, подтверждается некоторыми косвенными данными (Lurje 2007: 189–190). При этом нужно отметить, что “тюркские сюжеты” К. Цегледи датировал лишь на основе данных о племенах карлук и йагма.
5 Работающий в Венгрии японский исследователь Сенга Тору датирует начало миграции кимаков с территории Монгольского Алтая на запад 80-ми годами VII в.; в середине VIII в. в их состав вливаются татары и кыпчаки (Senga 1997: 184–185). C.М. Ахинжанов считает, что кимаки сформировались в VI–VII вв. на Алтае (видимо, на территории Монгольского Алтая), являясь окраинным владением Западно-тюркского каганата, от которого отпали после его крушения в 704 г., а в период существования Уйгурского каганата они были самостоятельны (Ахинжанов 1995: 101–109, 112–114, 120). Казахстанский исследователь в целом солидарен с Б.Е. Кумековым, относя миграцию этой группировки на Иртыш ко второй половине IX в.; он добавляет лишь гипотезу об их переселении в составе волны племен, часть которой двинулась с территории Маньчжурии (Ахинжанов 1995: 150–153). Американский специалист П.Б. Голден, поставивший под сомнение последнюю гипотезу (Golden 2002), также предложил вариант, согласно которому формирование основы кимакского объединения относится к последней четверти VIII в.; затем, после 840 г., к ним присоединились уйгурские компоненты (Golden 2011: 320). Турецкий синолог А. Ташагыл также относит образование кимакского объединения во главе с шадом к 656 г., а присоединение к нему племен, входивших в Уйгурский каганат, — после 840 г. (Taşağıl 2004: 86).
6 Ю.А. Зуев, специально обратившийся к содержанию легенды, приводимой Гардūзū, соотнес все описываемые там сюжеты с периодом падения каганата се-янь- то (薛延陁) во второй половине 40-х годов VII вв. (Зуев 2002: 126–135; 2004: 17–21).
7 Не касаясь специально дискуссионных вопросов о начальном этапе формировании племенного объединения кимаков, можно с уверенностью сказать лишь то, что единодушие исследователей по поводу участия “уйгурских элементов” в сложении того облика кимакского объединения, в котором оно предстает в сочинении автора XI в., имеет все основания. Речь идет об одной из племенных группировок, известной сначала в составе непосредственно уйгуров VIII–IX вв., затем — в объединении кимаков, упоминание которой у Гардūзū и дало повод говорить о 840 г. как одной из ключевых дат в истории кимакского племенного объединения.
8 Поскольку возможности изучения письменных источников несколько ограничены, дальнейшие перспективы решения проблем реконструкции сложных этногенетических процессов в значительной степени связаны с анализом археологических материалов. К настоящему времени накоплен довольно значительный объем сведений, демонстрирующий особенности формирования и развития различных групп номадов центрально-азиатского региона, а также отражающий миграционные процессы в конкретные хронологические периоды. Особое значение имеют материалы раскопок последних лет на территории Монголии, все еще известные лишь узкому кругу специалистов и не включенные полноценно в существующие исследовательские концепции. Важно отметить, что до сих пор отсутствует опыт целенаправленного изучения вопроса о сложении общности кимаков на основе археологических материалов. Не менее проблематичным остается вопрос выделения собственно уйгурских памятников из числа прочих, кратко представленный в одном из разделов настоящей статьи. Вместе с тем сравнительный анализ имеющихся археологических материалов (а именно результатов раскопок погребальных комплексов двух обозначенных общностей) позволяет рассмотреть возможность участия отдельных групп населения Уйгурского каганата в сложении объединения кимаков.
9 Данные письменных источников
10 Письменные источники дают косвенный и при этом достаточно скудный материал, позволяющий выявить связь древних уйгуров и более поздних кимаков. Фактически речь идет лишь о совпадении одного из этнонимов, фрагментарность данных о носителях которого не позволяет восстановить целостной картины их истории, что, однако, отчасти компенсируется возможностью сопоставления контекста их упоминания в различных источниках.
11 Список племен те-лэ (鐵勒) — что являлось лишь обобщающим названием степных племен от Маньчжурии до Каспийского моря (Малявкин 1981: 28, 83 [комм. 29]), — только в “Цзю Тан шу” предстает в варианте, в котором речь идет о конкретных племенах, населявших территорию степей Центральной Азии и в дальнейшем фигурирующих в китайских источниках как самостоятельные политические единицы. Этот список, по ошибке попавший затем в раздел “Синь Тан шу” об уйгурах (хуэй-хэ 回纥), содержит 15 наименований син (姓). Обозначенные там как юань-хэ (袁纥) уйгуры изначально включали девять подразделений (ши 氏); в начале VII в. они, предстающие в суйский период как вэй-хэ (韋紇), впервые объединили несколько племен, для обозначения которых использовалась транскрипция хуэй-хэ (回纥); иными словами, термин уйгур впервые приобрел также и расширительное значение (Малявкин 1981: 28, 83, 84 [комм. 29]). Одним же из девяти подразделений, “родов” (ши 氏), собственно уйгуров было си-я-у (奚牙勿) (вар. ай-е-у 愛邪勿)2.
12 Уже Г. Шлегель реконструировал звучание последнего сочетания как He-ya-but, предполагая здесь возможную передачу Eyamur? (Schlegel 1896: 9). Ф. Хирт восстанавливал звучание си-я-у (奚牙勿) на основе кантонского диалекта как Hai-se-mat (Hirth 1899: 36). В. Хеннинг, рассматривая хотано-сакский документ X в., сопоставил упомянутое там племенное название ayavîrä/*ayabîrä с племенным названием из китайских источников (< *γiei-ia-miuǝt), реконструируя здесь *eyäbör или *eyābir (Henning 1938: 556; Bailey 1949: 49). Б. Öгель отметил возможность связи этого звучания с огузским племенем eymür (Ögel 1951: 363 [dipnot 12]).
13

Дж. Гамильтону принадлежит наиболее последовательный анализ. Отмечая для си-я-у (奚牙勿) звучания *γiei-ia-miuǝt для VII в., *xiei-ya-mvür для IX в., и для ай-е-у (愛邪勿) (имя уйгурского чиновника, 842 г.) звучание *âi-ia-miuǝt для VII в., привлекая и хотано-сакскую форму, он реконструирует итоговое звучание *ayabïr/*ayaβïr/*ayamur (Hamilton 1955: 4 [note 9]; Hamilton 1962: 44)3; ср. реконструкцию китайского звучания у Л. Лигети: < *(h)eyäbür (Ligeti 1986: 337); ср. современные реконструкции: си-я-у (奚牙勿), пиньин. xī-yá-wù < ран. ср.-кит. *γεj-ŋaɨ/ŋɛ:-mut, позд. ср.-кит. *xɦjiaj-ŋja:-ujyt/υut (Pulleyblank 1991: 329, 354, 327), ср.-кит. *γiεj-ŋa-müt (Старостин Б.Г.), ср.-кит. *γiεi-ŋa-mjwət (Schuessler 2009: 120 [7–1a = K. 876], 52 [1–34ad = K. 37], 309 [30–19a = K 503]); ай-е-у (愛邪勿), пиньин. ài-yé-wù, < ран. ср.-кит. *Ɂəjh-jia-mut, позд. ср.-кит. *Ɂaj`-jia-ujyt/υut (Pulleyblank 1991: 23, 363, 327), ср-кит. *ʔʌj-zja-müt (Старостин б.г.), ср.-кит. *Ɂâj-jia-mjwət (Schuessler 2009: 306 [30–6a = K. 508], 56 [1–47ab = K. 47], 309 [30–19a = K. 503]).
14 Это наименование сопоставляется со следующим рядом: огузское племя äjmür (ﺮﻤﻳﺍ [’ymr]) у Махмӯда ал-Кашгарū, äjmūr (ﺭﻮﻤﻳآ [āymwr]) или imūr (ﺭﻮﻤﻳﺍ [’ymwr]) (в за- висимости от факта наличия или отсутствия фатхи над āлифом) у Рашūд ад-Дūна ат-Табūба, туркменское племя äjmir (ﺮﻤﻳﺍ [’ymr]) (вар. ﺮﻴﻤﻳآ [āymyr], ﺮﻤﻳآ [āymr]) у Абӯ’л- Газū, а также emreli (письм. imreli); ﻲﻟﺍﺮﻤﻳ [ymrāly], ﻲﻠﻳﺮﻤﻳ [ymryly], ﻲﻟﺍﺮﻤﻋ [‘mrāly], ﻲﻠﻳﺍﺮﻴﻤﻳآ [’ymyrāyly] (< *ejmir eli)) у туркмен XIX в.; ср. также “тюркское” (ркп.) anmur (ﺮﻤﻧﺍ [’nmr]) > *imur (ﺮﻤﻳﺍ* [’ymr]) у Фахр ад-Дūна Мубāракшāха (Marquart 1914: 96 [Anm. 7]; Кононов 1958: 51, 93 [прим. 100], ٣١ [прим. 9]; Брегель 1961: 17 [прим. 32]; Sümer 1972: 206 [dipnot 15]; Ögel 1993: 346 [dipnot 133]; Атаниязов 1994: 84). Б.Е. Кумеков предлагает также корректировку для рукописи Гардūзū, исправляя упоминаемое им название *īmi (ﻰﻤﻳﺍ [’ymy]) на *äjmür ~ *äjmir (ﺮﻤﻳﺍ* *[’ymr]) (Кумеков 1972: 37)4. Сенга Тору (Senga 1997: 186–187) читает как ﻦﻤﻳﺍ* *[’ymn] < *Îmen, что отождествляет с упоминаемым в китайских источниках танской эпохи племени янь-мо (鹽莫), пиньин. yán-mò, что, однако, < ран. ср.-кит., позд. ср.-кит. *jiam-mak (Pulleyblank 1991: 357, 218), ср.-кит. *jem-mâk (Старостин б.г.), ср.-кит. *jiäm-mâk (Schuessler 2009: 347 [36–5n = K. 609], 74 [2–40ad = K. 802]), < *jemäk (Зуев 1962: 118). В китайских источниках это сочетание упоминается в составе личного имени предводителя, возглавлявшего некое объединение, обитавшее к северу от Алтая (Кюнер 1961: 54; Зуев 1962: 105–106; 2004: 3), а к середине VII в. — это уже название племенного объединения (Кюнер 1961: 55). Именно оно позже известно авторам XI в. — персидскому географу Гардūзū как ﻚﺎﻤﻴﺍ (’ymāk), второе в списке племен кимакского союза, и знатоку тюрк- ских языков Махмӯду ал-Кашгарū как ﻚﺎﻤﻴ (ymāk) в районе р. Иртыш, при том что автор не упоминает этноним кимек, — а затем фигурирует у различных авторов XII– XIV вв. как одно из кыпчакских племен (Marquart 1914: 157; Зуев 1962: 121–122; Кумеков 1972: 39–41, 87; Golden 1992: 202; 1995–1997: 121).
15 Вместе с тем Ю.А. Зуев предлагал видеть транскрипцию названия эймюр в кит. а-янь (阿豔) < *a-iam (Зуев 1960: 101, 127 [комм. 78]); ср.: пиньин. ā-yàn < ран. ср.-кит. *Ɂa-jiamh, позд. ср.-кит. *Ɂa`-jiam` (Pulleyblank 1991: 23, 363, 327), ср.-кит. *Ɂâ-jiäm (Schuessler 2009: 211 [18–1m = K. 1], 350 [36–13ab = K. 1247]). Это допустимо, но тогда вызывает дополнительные сложности объяснение появления финального /r/ (см.: Pelliot 1949: 195–197; Zeki Velidî Togan 1982: 52, 98–99 [dipnot 19]; Ögel 1993: 346–347, 365; Зуев 2002: 126–135; Ercilasun 2008: 21–22; см. также: Marquart 1914: 96), который в древнетюркский период может выступать лишь как “суффикс причастия аориста” (Clauson 1963: 145); ср. также у Ф. Рыбацки: хот.-сак. ayavîrä < aya-? ≈ ewä ~ yewä ~ yevä ‘Oguz (subtribe)’ + -vîrä (Rybatzki 2006: 66), ср. авест. vîra ‘a man, person (as opposed to animals)’, др.-инд. (санскр.) vîrá- ‘hero; (eminent) man; husband’, тох. А wir ‘young, fresh’, и т. п. (< праиндоевр. *uîhxrós, *uîro-s,*wî-ro- или *wîr- ‘man, husband’) (Encyclopedia 1997: 366).
16 Если исходить из тюркской этимологии, здесь приходится предполагать лишь непродуктивный отглагольный аффикс -mXr (Erdal 1991: 389–390). Сложнее с подбором образующей основы — многие исследователи в своих гипотезах исходили из хорошо известных в древнетюркском лексическом фонде глагольных основ, содержащих переднеязычный зубной звонкий смычный /d/ (или его межзубный аллофон /δ/), не учитывая, что ни один случай с соответствием /d/ ~ /δ/ ~ /j/ в древнетюркский период достоверно не зафиксирован. Едва ли могут как-то помочь в реальной этимологизации этого названия и приводимые позднейшими авторами версии истолкования его значения. Ср. значение, приводимое Рашūд ад-Дūном в персидской версии дестана об Огуз кагане: “имеет много воинов и богатый”; ср.: «Язычиоглу — “будь очень добрым господином”»; Березин И.Н. — “беспредельно хороший и могущественный”; “Сборник летописей” — “да будет безгранично до- брым и богатым”; Абу-л-Гази — “богатейший”» (см.: Рашид ад-Дин 1987: 66, 110 [прим. 55]).
17 По этим причинам приходится прибегать к гипотетическим корням. Здесь есть два возможных варианта. Так, ср. у Махмӯда ал-Кашгарū äjmän — “робеть, стыдиться, стесняться” (ДТС 1969: 167; Clauson 1972: 274–275), что позволяет восстановить *äj- (неперех.) + -mA- + -(X)n-, где первый аффикс является показателем интенси- фикации действия, второй — медиального значения: “бояться, страшиться” > “смущаться”, “уклоняться” (Севортян 1974: 249–251).
18 Второй вариант предполагает основу *ej- “следовать (за кем-л.)”, сопутствовать”, “идти следом; преследовать” (< *“находиться позади”), вычленяемую в глаголе ejär- ~ eδär- ~ edär- (Севортян 1974: 242–245). Хотя для памятников древнетюркской рунической письменности характерна форма с переднеязычным смычным /d/ (Clauson 1972: 67; Erdal 1991: 771), однако форма ej- в составе производных основ зафиксирована в ранних древнеуйгурских текстах (Севортян 1974: 244; см. также: Clauson 1972: 274; Erdal 2004: 334 [note 538]). Этот вариант видится более предпочтительным ввиду факта достоверной фиксации искомой основы и семантики аффикса, предполагающего образование отглагольных имен, обозначающих субъект действия, сохраняющий качественные характеристики, заложенные в производящей основе. Однако эта этимология не объясняет наличие второго гласного в хотано-сакской и реконструируемой среднекитайской формах, где также восстанавливается медиальный гласный перед /b/ (> /v/), гипотетическая первичность которого позволила бы объяснить характерный для древнетюркского периода переход /b/ > /m/ перед назальным согласным или между гласными (Erdal 2004: 62, 117). В этом случае следовало бы предполагать добавочный гласный, ввиду чего этимологизация, предложенная Дж. Гамильтоном (Hamilton 1962: 44) от aja- “беречь, содержать в порядке” (ДТС 1969: 25), «originally “to treat (a person Acc.) with respect, to honour; to preserve (a thing Acc.), to look after it carefully”» (Clauson 1972: 267–268) соответствует нормам морфонологии и коррелирует с “народными” этимологиями, зафиксированными в преданиях. Однако тогда возникает трудность при объяснении чтения с палатальным вокализмом у Махмӯда ал-К̣ашг̣арū. В таком случае, если семантика данного племенного названия, прослеживаемая в поздних источниках, может быть объяснена смешением (ср.: Ögel 1993: 347) с ijä “хозяин, господин (о боге)” (ДТС 1969: 205), «“properly master, owner”, but in Moslem texts often “the Lord” (God)» (Clauson 1972: 41, статья idi), то природу перебоя /b/ ~ /m/ следует искать в каких-то диалектных особенностях (Erdal 1991: 86 [note 115]), учитывая первичность /m/ в том случае, если речь идет об аффиксе -mXr. Поэтому мы можем предположить: *ejär- + -mXr > *ejärmir > *ejämir ~ *ejämür (с синкопой) > ejmir ~ ejmür (о спорадическом выпадении /r/ в памятниках древнетюркской пись- менности см.: Erdal 2004: 111–112).
19 Получается ejmir ~ ejmür, с буквальным значением “сопутствующий; попутчик”, “сопровождающий”, “преследующий” > *“замыкающий”, *“арьергард (?)”. Ср. семантически близкое туркм. (гёклен, теке, салар) гаравул (Németh 1991: 90; Атаниязов 1994: 47). Нельзя ли в качестве косвенного аргумента привлечь здесь и тот факт, что название си-я-у (奚牙勿) приводится в китайском тексте последним в списке девяти уйгурских родов/племен?
20

Наличие подразделения эймюр в племенной структуре сырдарьинских огузов может быть объяснено фактом миграции части населения Кимакского каганата после его падения (cр. также: байaндыр) (Golden 2015: 516, 526)5.
21 Есть и другие косвенные сведения, позволяющие говорить о наличии выходцев из политического объединения уйгур в кимакской группировке. Так, ал-Мас‘ȳдū (X в.) упоминает между Черным и Белым Иртышом владения ﻚﻠﻤﻣ [mmlk] ﺭﻮﻐﻴﺑ ﻙﺎﻤﻛ [kmāk byġwr], или ﺭﻮﻐﻴﻳ ﻙﺎﻤﻛ [kmāk yyġwr], т.е. *kimāk yiġūr (См.: Ḥudūd al-ʿĀlam 1937: 310; Кумеков 1972: 38–39; Golden 1992: 202–203; 1995–1997: 103, 121). Допустимая метатеза в корне juγur < ujγur (Тенишев 1962: 59) позволяет видеть здесь известное название *ujγur > *juγur ~ *jïγur. “Худӯд ал-‘Āлам” (посл. четв. X в.) упоминает область кимаков ﻮﺳﺎﻳ ﻥﻮﺴﻐﻳ [y.ġswn yāsw], что В. Минорский считает возможным исправить на ﻮﺳﺎﻳ ﺭﻮﻐﻳ* *[y.ġwr yāsw], предполагая вместе с опиской нȳн вместо рā’, что мнимый сūн может быть длинным соединением между гайн и вāв; для чтения второго слова предлагается интерпретация через тюрк. yasï “broad, wide’ > *‘a plain” (Ḥudūd al-ʿĀlam 1937: 100, 310).
22

Таким образом, здесь может иметь место тот случай, когда племенная группа, входящая в более крупное объединение, даже после его распада использует в качестве собственного наименования имя господствующей прежде группировки, фигурировавшее как название политического объединения.
23 В итоге весь имеющийся материал позволяет установить лишь то, что в сложении кимакского племенного объединения принимали участие по крайней мере две кочевнические группы, которые были зафиксированы в древнетюркский период в китайских источниках: янь-мо (鹽莫)/йемек и си-я-у (奚牙勿) ~ ай-е-у (愛邪勿)/эймюр, вторая из которых прямо связана с группировкой уйгур.
24 Проблемы интерпретации археологических материалов
25 Изучение вопроса о возможном участии уйгуров в процессах культурогенеза кимаков требует привлечения археологических материалов. Логичным вариантом решения этого вопроса является сравнительный анализ памятников кимаков и уйгуров, прежде всего погребальных комплексов, наиболее полно отражающих этнокультурные процессы в регионе и демонстрирующих особенности обрядовой практики различных объединений кочевников. Однако при всей очевидности обозначенного пути реализация такого исследования серьезным образом затруднена рядом факторов.\ К настоящему времени накоплен значительный объем материалов, демонстрирующих существование объединения кимаков. Различным аспектам изучения археологических комплексов кочевников данной общности посвящена серия работ (Могильников 1981; Акишев 1987: 115–246; и др.), периодически появляется информация о раскопках новых объектов. Известно, что результаты исследований захоронений последней четверти I тыс. н.э. на территории Казахстана, к сожалению, зачастую не вводятся в научный оборот. Кроме того, до сих пор нет обобщающей работы, в которой предпринимался бы целенаправленный анализ всех имеющихся материалов по культуре кимаков. Вместе с тем даже опубликованных сведений вполне достаточно, чтобы полностью охарактеризовать особенности погребального обряда номадов.
26 Более проблемным направлением исследований является анализ археологических памятников уйгуров. На сегодняшний день большинством специалистов признается, что многие городища, раскопанные или выявленные на территории Монголии и Тувы (Данилов 2004: 150–153), принадлежали уйгурам. Идентификация же погребальных комплексов до сих пор остается неоднозначной. Дискуссионность данного вопроса определяет необходимость более подробного представления и анализа сформированных исследовательских позиций.
27 Одной из первых погребения уйгуров выделила Л.А. Евтюхова (Евтюхова 1957) по материалам исследований на территории Монголии. К памятникам номадов данной общности археолог отнесла изученные ею захоронения комплекса Орхон-Дель (Евтюхова 1957: 220–225). Основанием для этого стали находки фрагментов керамических сосудов с характерным орнаментом, имеющим аналогии в материалах раскопок уйгурских городищ. Из-за того что погребения были разграблены, Л.А. Евтюховой не удалось выделить черты обряда населения, оставившего обозначенные объекты. Вместе с тем спустя некоторое время Ю.С. Худяков, анализируя материалы раскопок комплекса Орхон-Дель, высказал предположение, что в исследованных могилах находились захоронения людей по обряду ингумации в сопровождении шкуры коня (Худяков 1992: 14–15). Очевидная дискуссионность трактовки отрывочных данных, признаваемая самим археологом, не помешала ему развить тезис о выделенных характерных особенностях обрядовой практики уйгуров.
28 Согласно публикациям Ю.С. Худякова (Худяков 1992; 1994; и др.), обрядовая практика уйгуров наиболее полно иллюстрируется материалами раскопок некрополей Минусинской котловины. Археолог отметил, что захоронения обозначенной группы населения очень близки традициям тюрок, отличаясь главным образом захоронением шкуры лошади.
29 Следует отметить, что концепция Ю.С. Худякова, за редким исключением (Ко- вычев, Беломестнов 1986; Амзараков и др. 2015: 158), не получила поддержки среди специалистов. Это связано не столько со сравнительно небольшим количеством захоронений второй половины I тыс. н.э. со шкурой лошади, сколько с дискуссионностью этнокультурной интерпретации подобных объектов. Данное обстоятельство довольно подробно представлено С.П. Нестеровым (Нестеров 1990: 63–67), который обратил внимание на то, что захоронения со шкурой лошади начали появляться в Алтае-Саянском регионе по крайней мере со скифской эпохи, а также отметил возможность рассмотрения подобных объектов, датирующихся второй половиной I тыс. н. э., как результата модификации обряда тюрок. К примеру, погребение по обряду ингумации со шкурой коня зафиксировано в Туве в составе одного комплекса с объектами, содержавшими как стандартные могилы с полной тушей животного, так и “одиночные” захоронения (Грач 1968: 106–107). Кроме того, в Алтае-Саянском регионе и на ближайших сопредельных территориях к настоящему времени исследована представительная группа подобных объектов, интерпретируемых авторами раскопок по-разному — как комплексы тюрок, уйгуров, кыпчаков, огузов, кимаков и др. (Соловьев 1999; Могильников 2002: 123; Амзараков и др. 2015; и др.).
30 Альтернативная точка зрения по поводу выделения погребальных комплексов уйгуров, получившая даже большее распространение, была сформулирована Л.Р. Кызласовым и представлена в фундаментальном издании из серии “Археология СССР”, а также в ряде публикаций исследователя (Кызласов 1969: 56–87; 1981; и др.). По его мнению, к рассматриваемой общности должны быть отнесены захо- ронения в катакомбах могильников Чааты-I и II в Туве. Впоследствии данная позиция получила поддержку и имела дальнейшее развитие в работах археологов. Тезис о том, что погребения в подбоях в культуре тюрок Тувы являются результатом влияния уйгуров, последовательно представлялся в публикациях Б.Б. Овчинниковой (Овчинникова 1984: 219). В работах других исследователей такой вариант интерпретации могил с боковой нишей распространялся и на памятники сопредельных территорий (Савинов 1984: 93; Нестеров 1985: 118; Алехин, Илюшин 1998: 211–212; и др.).
31 При этом следует обратить внимание на то, что в настоящее время культурно- хронологическая атрибуция комплекса Чааты не представляется однозначной. Впервые вопрос о необходимости пересмотра предложенной Л.Р. Кызласовым датировки памятника был поднят О.Б. Варламовым (Варламов 1987). По мнению исследователя, объекты этого некрополя относятся к “гунно-сарматскому” времени, а зафиксированная специфика погребального обряда (сооружение катакомбы под земляным курганом, кольцевая деформация черепов умерших и др.) указывает на западные аналоги. В развернутом виде данная точка зрения представлена в работе Ю.С. Худякова (Худяков 2006: 80–88), который предложил рассматривать могильники Чааты-I и II в рамках самостоятельной “чаатинской” археологической культуры второй четверти — середины I тыс. н.э. Происхождение традиций, зафиксированных в материалах данных памятников, Ю.С. Худяков (Худяков 2006: 83) связал с пришлым этносом, мигрировавшим на территорию Тувы из южных районов Центральной Азии. Предлагались и другие варианты интерпретации чаатинского комплекса (Азбелев 1991; Савинов 2006), не предполагавшие их рассмотрение как непосредственно захоронений уйгуров. Что касается концепции Л.Р. Кызласова, то ее продолжают принимать во внимание некоторые исследователи, однако в настоящее время она рассматривается зачастую только в историографическом контексте.
32 Таким образом, обе основные концепции, в рамках которых предпринималась попытка идентификации указанных погребений как уйгурских, остаются дискуссионными, требуют дальнейшей проработки и не могут представлять собой основу для формирования исследовательских позиций в настоящее время6. Следует отметить, что в обоих случаях базовыми выступали памятники, раскопанные на периферии Уйгурской державы — в Туве и Минусинской котловине. Более перспективным представляется анализ материалов, полученных в ходе работ на территории Монго- лии, где находился центр каганата.
33 В последние годы в результате исследований монгольских археологов в центральной части страны получены довольно оригинальные материалы, демонстрирующие особую группу памятников второй половины I тыс. н.э. По мнению специалистов, они могут быть соотнесены с уйгурской культурой (Очир и др. 2008; Ochir et al. 2010; Эрдэнэбат и др. 2011; Эрдэнэболд 2011). Следует отметить, что большую часть рассматриваемых комплексов составляют явно “элитные” объекты, на основании которых сложно судить о погребальных традициях уйгуров в целом. Монгольские археологи отмечают несколько разновидностей этих сложных конструкций. В большинстве случаев объект представлял собой подземный склеп из кирпичей, к которому вел ступенчатый дромос. Это сооружение окружалось валом и рвом. В центре ограды на глиняной платформе возводилось некое подобие субургана или храма с крышей, украшенной черепицей. Вероятно, наземная конструкция предназначалась для жертвоприношений. Нельзя не отметить, что по ряду конструктивных характеристик, а также по наличию росписей эти объекты близки традициям китайской похоронной обрядности. Известно, что влияние элиты Поднебесной империи на погребально-поминальную практику кочевников второй половины I тыс. н. э. фиксируется и по другим материалам.
34 Судя по опубликованным материалам, наряду с “элитными” комплексами изучены и “рядовые” объекты, которые, по предварительным данным, также могут быть связаны с культурой уйгуров. Они отличаются меньшими размерами и упрощенной конструкцией. Эти памятники были разграблены, что не позволяет детально представить обряд оставившего их населения. Вместе с тем заметна одна их характерная особенность — наземные конструкции подквадратной формы в виде ограды-стенки (Эрдэнэбат и др. 2011: рис. 5, 11, 24, 26, 28 и др.).
35 Очевидно, что вопрос о культурной принадлежности таких памятников впоследствии будет неоднократно рассматриваться специалистами, особенно после полноценного введения в научный оборот всех материалов. Однако уже сейчас понятно, что новые результаты раскопок в Монголии представляют определенный интерес для разработки проблемы соотношении археологических комплексов уйгуров и кимаков.
36 Одним из типов наземных конструкций у кимаков Казахстана являлись подквадратные насыпи в виде ограды-стенки. Эти сооружения были различными, но от- дельные объекты, отличающиеся широкой кладкой (Акишев 1987: рис. 62, 70–71), напоминают “упрощенный” вариант конструкций рассмотренных выше комплексов Монголии. Подобные ограды зафиксированы и на сопредельных с Казахстаном территориях Алтая (Соловьев 1999; Могильников 2002). Обратим внимание на то, что в отмеченных случаях подквадратные насыпи сочетались с захоронением по обряду ингумации со шкурой лошади — признаком, который, по мнению некоторых исследователей, демонстрирует традиции уйгуров.
37 Таким образом, предварительно можно говорить о том, что отдельные конструктивные особенности части объектов Монголии, связываемых с уйгурами, фиксируются в материалах раскопок некрополей кимаков Восточного Казахстана. Ранее подобные выводы о влиянии культуры уйгуров на традиции номадов Верхнего Иртыша высказывались на основании фиксации у последних могил с подбоем (Савинов 1984). На сегодняшний день понятно, что захоронения в боковой нише во второй половине I тыс. н.э. получили распространение у многих групп племен и не были характерны для традиций какой-то одной группы населения. Анализ материалов раскопок Центральной Азии и сопредельных территорий последних веков I тыс. н. э. показывает сложность процессов взаимодействия различных племен кочевников, что в значительной степени было обусловлено их мобильностью после крушения империй номадов. При этом становится понятно, что в состав политических союзов, в том числе Уйгурского и Кимакского каганатов, входили различные группы населения, имевшие разные ритуальные практики. Выделение этих традиций в “чистом” виде крайне проблематично, особенно учитывая фрагментарность имеющихся археологических материалов. Вместе с тем дальнейшие археологические исследования, а также детальный анализ уже накопленных материалов позволят конкретизировать сложные процессы формирования культуры кимаков и степень участия уйгуров в сложении новой общности.
38 * * *
39 Таким образом, данные, предоставляемые письменными источниками, не составляют целостной картины и только косвенно указывают, что зафиксированная в составе Кимакского каганата племенная группировка эймюр имеет связь с одноименным подразделением девятиплеменного уйгурского объединения. Развивая мысль о данном отождествлении, можно предположить, что после распада Уйгурского каганата какая-то часть группировки эймюр вместе с представителями другого древнетюркского племени йемек стали на какой-то стадии ядром нового политического объединения. Таким же косвенным свидетельством наличия “уйгурского субстрата” в составе населения Кимакского каганата предстает использование названия йыгур ~ йугур (< уйгур) относительно какой-то части кимаков. Судя по всему, это название йугур (ﺮﻮﻏﻮﻳ ywġwr, ﺮﻮﻐﻳ yġwr) фигурировало в Восточном Казахстане, даже когда наименование йемек постепенно исчезло, вероятно, после второй половины XI в., когда его в значении названия группы кочевнических племен региона заменило наименование кыпчакской группировки канглы. По крайней мере название йугур встречается в источниках, данные которых затрагивают период последней четверти XII — второго десятилетия XIII вв., как этноним (или соционим?) и топоним, который пока еще не идентифицирован (см.: Тимохин, Тишин 2016: 30–34).
40 Имеющиеся археологические материалы также не дают однозначных ответов на вопрос об участии какой-то группы уйгурского населения в сложении общности кимаков или же в длительном процессе формирования этнокультурного многообразия этого объединения кочевников. В значительной степени это связано с состоянием источниковой базы. До сих пор не известны “ранние” комплексы кимаков Восточного Казахстана, анализ которых позволил бы зафиксировать местные и возможные пришлые компоненты новой общности. Еще более проблемным остается выделение некрополей уйгуров. Вместе с тем анализ новых материалов раскопок захоронений на территории Монголии, связываемых с уйгурами, предварительно позволяет наметить черты их сходства с погребальной обрядностью кимаков. Для подтверждения, развития или корректировки этого предположения необходимы дальнейшие исследования памятников Монголии, которые только начинают изучаться. Весьма перспективными представляются сравнительные палеогенетические исследования материалов из уйгурских некрополей и погребальных комплексов кимаков Восточного Казахстана, которые позволят получить качественно новые сведения для реконструкции сложных процессов этнокультурного взаимодействия в центрально-азиатском регионе в последней четверти I тыс. н.э.
41 Благодарности
42 Работа Н.Н. Серегина выполнена в рамках реализации государственного задания Алтайского государственного университета (проект № 33.867.2017/ПЧ “Реконструкции технологических приемов и методов производств древних обществ Северной Азии”); работа В.В. Тишина выполнена при поддержке Комплексной программы фундаментальных исследований СО РАН XII.191.1.2. Межкультурное взаимодействие, этнические и социально-политические процессы в Центральной Азии, № АААА-А17-117021310264-4.
43 Примечания
44

1 Здесь и далее авторы, следуя русскоязычной традиции, сохраняют условное написание термина кимак (~кимакский), по замечанию Б.Е. Кумекова “отражающего не его транскрипцию, а транслитерацию”. При этом в тех случаях, где возникнет необходимость использования транскрипции, будет использоваться форма кимек (Кумеков 1972: 33–34).
45 2 Вслед за Хасимото Масукити и Катаяма Акио, Сенга Тору обосновывает гипотезу о том, что эти девять упомянутых названий, среди которых и си-я-у (奚牙勿), являются лишь фамилиями предводителей “девяти племен” (цзю син 九姓); в частности, это имя предводителя племени гу-лунь-у-гу (骨仑屋骨) (Senga 1990: 59–60; Ekrem 2015: 217–218).
46

3 Ср. также появившиеся, очевидно, в результате описок варианты: си-се-у (奚邪勿), юань-е-у (爰耶勿), шоу-е-у (受耶勿) (Ekrem 2015: 204).
47 4 Абӯ Са‘ūд Гардūзū, совершенно не владевший, как показал К. Цегледи, тюркскими язы- ками, заимствовал, по мнению ученого, свои данные о тюрках из сочинения автора по имени Абӯ ‘Амр ‘Абдаллāх ибн ал-Мукаффа‘ (720 — ок. 757) “Китāб руб‘ ад-дунйā”, завершенного его сыном (Czeglédy 1973: 259, 260–261, 263). П.Б. Лурье считает, что источником этих сведений был все-таки не сохранившийся до нашего времени труд Абӯ ‘Абд ‘Аллāха ал-Джайхāнū (1-я пол. X в.) “Китāб ал-масāлик ва ал-мамāлик”, или даже одноименный труд Ибн Хурдāдбиха (IX в.) (Lurje 2007: 189–190), приводимый которым список тюркских племен с самым ранним упоминанием кимаков (ﻚﺎﻤﻴﻛ [kymāk]) может восходить к VIII в. (Кумеков 1972: 36).
48 5 Отдельный интерес вызывает отмеченный И.В. Кормушиным момент, касающийся типологических сходств очертаний тамги эймюров, приводимой у Махмӯда ал-Кашгарū, а также тамги на Суджинской стеле из Северной Монголии (“сын кыркыза”) и на надписях из долины р. Алаш в Западной Туве (“над перекрестьем”) (Кормушин 2008: 74 [рис. 3, 4], 75 [рис. 5, 6]). Вместе с тем Д. Кыдырали и Г. Бабаяров считают возможным видеть тамгу эймюров на стеле Шивээт Улаан (Kıdırali, Babayar 2015: 46–47, 62 (Levha IV)).
49 6 В разное время предлагались и другие варианты определения круга некрополей уйгуров, не выдержавшие проверки временем. В связи с ограниченным объемом статьи их рассмотрение не представляется возможным.

References

1. Akhinzhanov, S.M. 1995. Kypchaki v istorii srednevekovogo Kazakhstana [Qipchaqs in the Medieval History of Kazakhstan]. Almaty: Ghylym.

2. Akishev, K.A., ed. 1987. Arkheologicheskie pamiatniki v zone zatopleniia Shul’binskoi GES1987 [Archaeological Monuments in the Flood Zone of Shulbinskaya HPP]. Alma-Ata: Nauka.

3. Alekhin, Yu.P., and A.M. Iliushin. 1998. Uigurskie kurgany 9–10 vv. na Rudnom Altae [Uighur Mounds of 9th–10th Centuries on the Rudny Altai]. In Voprosy arkheologii Severnoi i Tsentral’noi Azii [Questions in Archeology of North and Central Asia], edited by A.I. Martynov, 207–219. Kemerovo: Izdatel’stvo KuzGTU.

4. Amzarakov, P.B., I.P. Lazaretov, O.A. Mit’ko, and A.V. Poliakov. 2015. Etnokul’turnaia prinadlezhnost’ srednevekovogo zakhoroneniia so shkuroi konia v doline reki Idzhim v Zapadnom Saiane [Ethnocultural Affiliation of a Medieval Burial with the Skin of a Horse in the Valley of the Ijim River in the Western Sayan]. Vestnik Novosibirskogo Gosudarstvennogo universiteta: Istoriia, filologiia 14 (7): 151–164.

5. Ataniiazov, S. 1994. Etnonimy v turkmenskom iazyke [Ethnonyms in Turkmen]. Ashgabat: Ylym.

6. Azbelev, A.A. 1991. K issledovaniiu kul’tury mogil’nikov Chaaty I–II [To the Study of the Culture of the Cemeteries of the Chaaty I–II]. In Problemy khronologii i periodizatsii v arkheologii [Problems of Chronology and Periodization in Archeology], edited by A.N. Kirpichnikov, 61–68. Leningrad: Izdatel’stvo LGU.

7. Bregel, Yu.E. 1961. Khorezmskie turkmeny v 19 veke [Turkmens of Khorezm in 19th Century]. Moscow: Vostochnaia literatura.

8. Clauson, G. 1963. The Name Uyǧur. The Journal of the Royal Asiatic Society of Great Britain and Ireland 3/4: 140–149.

9. Czeglédy, K. 1973. Gardizi on the History of Central Asia (746–780 A.D.). Acta Orientalia Academiae Scientiarum Hungaricae XXVII (3): 257–267.

10. Danilov, S.V. Goroda v kochevykh obshchestvakh Tsentral’noi Azii [Cities in the Nomadic Societies of Central Asia]. Ulan-Ude: Izdatel’stvo BNTs SO RAN.

11. Ekrem, E. 2015. Çin Kaynaklarında Dokuz Oğuz Meselesi: Sayısal Yapısı [Issue on the Nine Oghuz in the Chinese Sources: Social Organization]. In Oğuzlar: Dilleri, Tarihleri ve Kültürleri. 5. Uluslararası Türkiyat Araştırmaları Sempozyumu Bildirileri [The Oghuz: Their Language, History and Cultures. Papers of the 5th International Turkish Studies Symposium], edited by T. Gündüz and M. Cengiz, 189–220. Ankara.

12. Ercilasun, A.B. 2008. Oğuz boy adlarının etimolojisi [An Etymology of Oghuz Tribal Names]. Dil Araştırmaları Dergisi 3: 9–25.

13. Erdal, M. 1991. Old Turkic Word Formation: A Functional Approach to the Lexicon, I–II. Wiesbaben: Harrassowitz, 1991.

14. Erdal, M. 2004. A Grammar of Old Turkic. Leiden: Brill.

15. Erdenebat, U., Z. Batsaikhan, B. Dashdorzh, and Ch. Amarbileg. 2011. Arkhangai aimgiin Khotont sumyn nutag Olon dov khemeekh gazar 2010 ond khiisen arkheologiin shinzhilgee [Archaeological Survey Conducted in 2010 in the Multi-zone Area of the Khoton Somon of the Archangay Aimak]. Arkheologiin suudlal 30: 147–190.

16. Erdenebold, L. 2011. Issledovanie sarkofagov uigurskikh aristokratov na territorii Mongolii [Study of the Sarcophagi of Uighur Aristocrats in Mongolia]. In Drevnie kul’tury Mongolii i Baikal’skoi Sibiri [Ancient cultures of Mongolia and Baikal Siberia], edited by A.V. Kharinskii, 500–510. Irkutsk: Izdatel’stvo IrGTU.

17. Evtiukhova, L.A. 1957. O plemenakh Tsentral’noi Mongolii v 9 v. [About the Tribes of Central Mongolia in the 9th Century]. Sovetskaia arkheologiia 2: 207–217.

18. Golden, P. 2002. Kabileleri Üzerine Notlar: Kimekler ve Yemekler [Notes on Tribes: Kimeks and Yemeks]. In Türkler [Turks], edited by H.C. Güzel, K. Çiçek, and S. Koca, 2: 757–766. Ankara: Yeni Türkiye Yayınları.

19. Golden, P.B. 1992. An Introduction to the History of the Turkic Peoples: Ethnogenesis and State-Formation in Medieval and Early Modern Eurasia and the Middle East. Wiesbaden: Harrassowitz, 1992.

20. Golden, P.B. 1995–1997. Cumanica IV: The Cumano-Qıpčaq Clans and Tribes. Archivum Eurasiae Medii Aevi 9: 99–122.

21. Golden, P.B. 2011. The Shaping of the Cuman-Qïpchaqs. In Studies on the Peoples and Cultures of the Eurasian Steppe, edited by C. Hriban, 303–332. Bucureşti: Editura Academiei Române; Brăila: Editura Istros a Muzeului Brăilei.

22. Golden, P.B. 2015. The Turkic World in Mahmûd al-Kâshgharî. In Complexity of Inter Action along the Eurasian Steppe Zone in The First Millennium CE, edited by J. Bemmann and M. Schmauder, 503–555. Bonn: Vor- und Frühgeschichtliche Archäologie, Rheinische Friedrich-Wilhelms-Universität Bonn.

23. Grach, A.D. 1968. Drevnetiurkskie kurgany na iuge Tuvy [Ancient Turkic Mounds in the South of Tuva]. Kratkie soobshcheniia Instituta arkheologii 114: 105–111.

24. Hamilton, J. 1962. Toquz-Oγuz et On-Uyγur [Toquz-Oγuz and On-Uyγur]. Journal Asiatique CCL (1): 23–63.

25. Hamilton, J.R. 1955. Les ouïghours á l’époque des cinq dynasties d’après les documents chinois [Uighurs in the Period of the Five Dynasties according to Chinese Documents]. Paris: Presses Universitaires de France.

26. Henning, W.B. 1938. Argi and the “Tokharians”. Bulletin of the School of Oriental and African Studies IX (3): 545–571.

27. Hirth, F. 1899. Nachworte zur Inschrift des Tonjukuk. Beiträge zur Geschichte der Ost-Türken im 7. und 8. Jahrhundert nach chinesischen Quellen [Postscript to the Inscription of Tonyuquq. Contributions to the History of the Eastern Turks in the 7th and 8th centuries According to Chinese Sources]. In Die alttürkischen Inschriften der Mongolei. Zweite Folge [Old Turkic Inscriptions of Mongolia. Second Sequel], edited by W. Radloff, 1–140. St. Petersburg: Kaiserliche Akademie der Wissenschaften.

28. Khudiakov, Yu.S. 1992. Kul’tura uigurov Tsentral’noi Azii [Culture of the Uighurs of Central Asia]. Novosibirsk: Novosibirsk State University.

29. Khudiakov, Yu.S. 1994. Tiurki i uigury v Minusinskoi kotlovine [Turks and Uighurs in the Minusinsk Basin]. In Etnokul’turnye protsessy v Iuzhnoi Sibiri i Tsentral’noi Azii v 1–2 tysiacheletii n. e. [Ethno-cultural Processes in South Siberia and Central Asia in the 1st–2nd millennium AD], edited by A.I. Martynov, 85–95. Kemerovo: Izdatel’stvo KemGU.

30. Khudiakov, Yu.S. 2006. Arkheologiia Iuzhnoi Sibiri khunno-sian’biiskoi epokhi [Archeology of Southern Siberia of the Hunno-Sianbi Era]. Novosibirsk: Novosibirsk State University.

31. Kıdırali, D., and G. Babayar. 2015. Türk Bengü Taşı: Şivеet-Ulаan Damgalı Anıtı [Turkic Eternal Stone: Şivеet-Ulаan Stamped Monument]. Аstаnа: “Gılım” Yayınevi, 2015.

32. Kormushin, I.V. 2008. Tiurkskie eniseiskie epitafii: grammatika, tekstologiia [Turkic Yenisei Epitaphs: A Grammar, Textology]. Moscow: Nauka, 2008.

33. Kovychev, E.V. and G.I. Belomestnov. 1986. Issledovaniia v basseine r. Onon [Research in the Basin of the Onon River]. In Pamiatniki drevnikh kul’tur Sibiri i Dal’nego Vostoka [Monuments of Ancient Cultures of Siberia and the Far East], edited by A.P. Derevianko, 151–154. Novosibirsk: Nauka.

34. Kumekov, B.E. 1971. Gosudarstvo kimakov 9–11 vv. po arabskim istochnikam [The Kimek State in 9th–11th Centuries According to Arabic Sources]. Alma-Ata: Nauka, 1972.

35. Kyzlasov, L.R. 1969. Istoriia Tuvy v srednie veka [History of Tuva in the Middle Ages]. Moscow: Izdatel’stvo MGU.

36. Kyzlasov, L.R. 1981. Kul’tura drevnikh uigur (7–9 vv.) [Culture of ancient Uighurs (7th–9th centuries)]. In Stepi Evrazii v epokhu srednevekov’ia [Steppes of Eurasia in the Middle Ages], edited by S.A. Pletneva, 52–54. Moscow: Nauka.

37. Ligeti, L. 1986. A Magyar nyelv török kapcsolatai a honfoglalás előtt és az Árpád-korban [The Turkic Connections of the Hungarian Language before the Conquest and during the Árpád Dynasty]. Budapest: Akadémiai Kiadó.

38. Lurje, P.B. 2007. Description of the Overland Route to China in Hudud al-‘Alam: Dates of the Underlying Itinerary. Eurasian Studies (Ouya xuekan, 欧亚学刊) 6: 179–197.

39. Maliavkin, A.G. 1981. Istoricheskaia geografiia Tsentral’noi Azii (materialy i issledovaniia) [A Historical Geography of Central Asia (Materials and Analysis)]. Novosibirsk: Nauka.

40. Marquart, J. 1914. Über das Volkstum der Komanen [On the Origin of Cuman People]. In Ostturkische Dialektstudien [A Study of Eastern Turkic Dialects], edited by W. Bang and J. Marquart, 25–238. Berlin: Weidmannsche Buchhandlung.

41. Mogil’nikov, V.A. 1981. Kimaki [Kimaks]. In Stepi Evrazii v epokhu srednevekov’ia [Steppes of Eurasia in the Middle Ages], edited by S.A. Pletneva, 43–45. Moscow: Nauka.

42. Mogil’nikov, V.A. 2002. Kochevniki severo-zapadnykh predgorii Altaia v 9–11 vekakh [Nomads of the North-Western Foothills of Altai in the 9th–11th Centuries]. Moscow: Nauka.

43. Németh, Gy. 1991. A honfoglaló Magyarság kialakulása [The Formation of the Hungarian People in the Conquest Era], edited by B. Árpád. Budapest: Akadémiai Kiadó.

44. Nesterov, S.P. 1985. Taksonomicheskii analiz minusinskoi gruppy pogrebenii s konem [Taxonomic Analysis of the Minusinsk Group of Burials with a Horse]. In Problemy rekonstruktsii v arkheologii [Problems of Reconstruction in Archeology], edited by R.S. Vasil’evskii, 111–121. Novosibirsk: Nauka.

45. Nesterov, S.P. 1990. Kon’ v kul’takh tiurkoiazychnykh plemen Tsentral’noi Azii v epokhu srednevekov’ia [Horse in the Cult of the Turkic-Speaking Tribes of Central Asia in the Middle Ages]. Novosibirsk: Nauka.

46. Ochir, A., L. Erdenebold, Ts. Odbaatar, and B. Ankhbaiar. 2008. Uiguryn iazguurtny bunkhant bulsh [Uighur Burial Mounds]. Arkheologiin suudlal [Studia Archaeologica] 26: 328–368.

47. Ochir, A., T. Odbaatar, B. Ankhbayar, and L. Erdenebold. 2010. Ancient Uighur Mausolea Discovered in Mongolia. The Silk Road 8: 16–26.

48. Ögel B. 1993. Türk mitolojisi (Kaynakları ve açıklamaları ile destanlar) [Turkic Mythology (Sources and Legends with Explanations)], 1. Ankara: Türk tarih kurumu basımevi.

49. Ögel, B. 1951. Şine Usu Yazıtının Tarihi Önemi [The Historical Significance of the Şine Usu Inscription]. Belleten XV (59): 361–376.

50. Ovchinnikova, B.B. 1984. Drevnetiurkskie zakhoroneniia v podboiakh v Tsentral’noi Tuve [Ancient Turkic Burials in the Blunders in Central Tuva]. In Drevnii i srednevekovyi Vostok. Istoriia, filologiia [Ancient and Medieval East. History, Philology], edited by I.L. Kyzlasov, 215–223. Moscow: Nauka.

51. Pelliot, P. 1949. Notes sur l’histoire de la Horde d’Or, suivi de Quelques noms turcs d’hommes et de peuples finissant en -ar (är), -ur (ür), -ïr (ir) [Notes on the History of the Golden Horde, Followed by Some Turkic Personal Names and Names of Peoples Eding in -ar (är), -ur (ür), -ïr (ir)]. Paris: Adrien-Maisonneuve.

52. Savinov, D.G. 1984. Narody Iuzhnoi Sibiri v drevnetiurkskuiu epokhu [Peoples of Southern Siberia in the Ancient Turkic Era]. Leningrad: Izdatel’stvo LGU.

53. Savinov, D.G. 2006. Potomki kokel’tsev na strazhe uigurskikh gorodishch [The Descendants of the Kokelians Guarding the Uighur Mounds]. Arkheologiia Yuzhnoi Sibiri 24: 44–50.

54. Schlegel, G. 1896. Die chinesische Inschrift auf dem uigurischen Denkmal in Kara Balgassun [The Chinese Inscription on the Uyghur Monument in Qara Balgasun]. Helsingfors: Mémories de la Société Finno-ougrienne.

55. Senga, T. 1990. The Toquz Oghuz Problem and the Origin of the Khazars. Journal of Asian History 24(1): 57–69.

56. Senga, T. 1997. Megjegyzések a kimekek törzsszövetségének kialakulásához [Notes on the Formation of Kimek Tribal Union]. Antik Tanulmányok 41 (1–2): 175–193.

57. Solov’ev, A.I. 1999. Issledovaniia na mogil’nike Ust’-Choba-I na Srednei Katuni [Studies at the Ust-Choba-I Burial Ground on Middle Katun]. Drevnosti Altaia 4: 123–133.

58. Sümer, F. 1972. Oğuzlar (Türkmenler): Tarihleri, Boy Teşkilâtı, Destanları [Oghuzs (Turkmens): A History, Tribal Composıtıon, Legends]. Ankara: Ankara Üniversitesi Dil ve Tarih-Coğrafya Fakültesi, 1972.

59. Tenishev, E.R. 1962. Etnicheskii i rodoplemennoi sostav narodnosti iuigu [Ethnic and Tribal Composition of Yugur People]. Sovetskaia etnografiia 1: 59–66.

60. Timokhin, D.M. and V.V. Tishin 2016. Khorezm, vostochnye kypchaki i Volzhskaia Bulgariia v kontse 12 — nachale 13 vv. [Khwarizm, Eastern Qipchaqs and Volga Bulgaria in the late 12th — early 13th centuries]. In Zolotaia Orda v mirovoi istorii [Golden Horde in World History], edited by I.M. Mirgaleev, and R. Huatala, 25–41. Kazan: Institut istorii imeni Sh. Mardzhani AN RT.

61. Varlamov, O.B. 1987. O datirovke “uigurskikh” pogrebenii Tuvy [On the Dating of the “Uighur” Burials of Tuva]. In Problemy arkheologii stepnoi Evrazii [Problems of Archeology of the Steppe Eurasia], edited by A.I. Martynov, 181–183. Kemerovo: Izdatel’stvo KemGU.

62. Zuev, Yu.A. 2002. Rannie tiurki: ocherki istorii i ideologii [Early Turks: Essays on the History and Ideology]. Almaty: Daik-Press.

63. Zuev, Iu.A. 1962. Iz drevnetiurkskoi etnonimiki po kitaiskim istochnikam (boma, gui, ian’mo) [From the Old Turkic Ethnonymics Based on the Chinese Sources (boma, gui, yenmo)]. In Voprosy istorii Kazakhstana i Vostochnogo Turkestana [Issues of History of Kazakhstan and East Turkestan], edited by V.F. Shakhmatov, T. Zh. Shoinbaev, and V.S. Kuznetsov. Alma-Ata: Izdatel’stvo AN KazSSR, 103–122.

64. Zuev, Yu.A. 2004. Kaganat se-ian’to i kimaki (k tiurkskoi etnogeografii Tsentral’noi Azii v seredine 7 v.) [Xueyentuo Qaghanate and Kimaks (on the Turkic Ethnogeography of Central Asia in the Middle of 7th Century)]. Shygys 2: 3–26.

Comments

No posts found

Write a review
Translate